Текст: Михаил Гольденберг
В конце сентября 2015 года увидит свет сборник избранной лирики В.А. Могильницкого "Бессонные пути". Ниже публикуется предисловие к этому сборнику Михаила Михайловича Гольденберга, друга и коллеги автора (оба - преподаватели математики) на протяжении многих десятков лет.
В этом небольшом тексте - воспоминания о друге, размышления о его поэзии, попытка пролить свет на тайну его души и его творчества.
Вадим Анатольевич Могильницкий (1935–2012) был человеком необыкновенно одаренным. Прекрасный лектор, неравнодушный ко всему, что включает в себя понятие «образование». Выдающийся коллекционер – он собрал более трех тысяч пластинок с записями классической музыки. Тонкий музыкальный писатель, знаток исполнительских стилей разных эпох. Человек, влюбленный в шахматы и в го. Он мог по памяти воспроизвести партии, сыгранные великими шахматистами прошлого и настоящего... Кажется, перед нами яркая жизнь, прожитая «на виду».
Но вот его стихи. Прочитайте их. Перед вами развернется другой мир, тайный, глубокий, неуспокоенный. И человек, которого вы, кажется, хорошо знали, откроется еще одной, возможно, главной своей стороной.
Как многие поэты, Вадим сочетал в себе «человеческое, слишком человеческое» с тем, что мы называем божественным (даром). Можно рассказать о человеческом и, отдельно, о божественном, но как это соединить?
С Вадимом трудно было встретиться взглядом, он нелегко шёл на eye contact. Эта несомненная его аутичная черта должна была бы, казалось, многих держать на расстоянии. Однако еще в студенческие годы он всегда был в окружении друзей, – впрочем, скорее приятелей. Футбол, волейбол, настольный теннис, шахматы, позднее го – этим нельзя заниматься в одиночку. Но близкая дружба, как многие ее понимают, не возникала. Наверное, в ней Вадим не нуждался. Он готов был обсуждать всё, от футбольного чемпионата до устройства Вселенной, но в разговоре с ним вопросы личного порядка не возникали никогда.
Никогда (в отличие от меня) не рассказывал он о своем детстве, о школе, о родных. Меня очень интересовали его впечатления тех лет, когда село Кривое Озеро, в котором он родился, было оккупировано немцами. Не задавая прямых вопросов, я пытался подступиться к этой теме, но – безрезультатно.
О семье он не говорил тоже. Отношения его с женой, с детьми были очень сложными. Не говорю уже о других его привязанностях.
Возможно, с этого места «квалифицированный фрейдист» и начал бы свой разговор о поэте. Но можно взглянуть на Вадима «проще», глазами Шукшина. Вот диалог деда и внука из его рассказа «Критики»:
« – Так он же любит!
– Ну и что, что любит?
– Ну и поёт.
– Да его бы давно на смех подняли, такого! Ему бы проходу не было. Любит. Когда любят, стыдятся... Мы вон, помню, поглянется девка, так ты ее за две улицы обходишь – потому что совестно. Любит...»
Неосознанное, неосязаемое, интимное, личное – неприкасаемый тайный химический состав его души. Оттуда он, видимо, черпал силы, чтобы жить, и вдохновение, чтобы писать.
Откроем стихи Вaдима. Осень, зима, редко лето, еще реже весна. Мы встретим иногда точные детали, но не это главное. Золотая осень, холодная, часто угрюмая зима, нервная, ветренная весна, теплое, ласковое – уходящее – лето. Состояние природы – вот о чем написано. И состояние человека, созерцающего природу, всю природу целиком, принимающего ее как что-то личное, как судьбу. Оторваться от этих стихов невозможно.
Иногда в русских стихах мы находим два полюса, безмятежность природы и томление человеческого духа:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?..
Нечто подобное можно найти у Тютчева. У Вадима полюса слиты, душа обнимает природу, и природа обнимает душу. Прочтите, например, «Вновь сентябрь...» или «На отъезд...».
Нет ли у вас такого чувства, будто вы сами каждый этот стих и написали? Классический русский стих, в котором, кажется, всё традиционно, всё знакомо – от рифмы до строфы. Всё просто. Но так глубоко, неподдельно, пронзительно.
Загадкой для меня остается потребность Вадима писать и переписывать, создавать всё новые варианты многих стихов. Читая их, видишь, что уже первый вариант – законченное и нерушимое произведение. Но вот он что-то в нем нарушает, изменяет слово или строку, подчиняясь внутреннему слуху, и снова изменяет, и снова – и останавливается на седьмом варианте, придя, видимо, в согласие с самим собой. Вадим любил пересказывать историю о том, как репетировал Тосканини. Он заставлял оркестр по многу раз проигрывать один и тот же фрагмент, доводя до исступления и себя, и музыкантов. И когда наконец «получалось», он говорил с облегчением: «Ну вот: вы счастливы, я счастлив, Бетховен счастлив!»
Невидимый и строгий Бетховен словно бы жил внутри Вадима, не допуская фальши ни в стихах, ни в других его произведениях, ни в жизненных поступках.
Не стану говорить о его книге «Святослав Рихтер». Многие ее страницы – кристальная проза. Стилистически безупречны написанные им или в соавторстве с коллегами учебные пособия по математике. Многие коллеги Вадима помнят, вероятно, как трудно было с ним сотрудничать: он упрямо отстаивал каждый оборот, каждую строчку и отвергал всё, что казалось ему несовершенным.
Однажды мы читали вместе только что опубликованную в журнале математическую статью. Вадим читал вслух. Прочитали предисловие, которое было неплохо написано, и перешли к чтению первой части. Она начиналась словами: «Приведем рабочие определения». Далее следовали определения. В этом месте Вадим остановился, как будто поперхнулся, и я заметил, что он заплакал, – наверное, от восторга перед лаконичностью и точностью математического языка.
Есть английское слово immaculate, «безупречно». К этому, очевидно, стремился Вадим. Отсюда его желание видеть иерархию в каждой доступной ему области – математике, музыке, литературе. Это касалось прежде всего музыкального исполнительства. Он знал наперечет всех исполнителей, скажем, Шестой сонаты Прокофьева, но признавал лишь одно. Я помню, как на длительное время его самыми любимыми композиторами становились Рахманинов, Шопен, потом Шуберт. «Жил-был волшебник, звали его Шуберт». Еще в студенческие времена он любил задавать вопросы типа: «Если бы, отправляясь на необитаемый остров, ты бы должен был выбрать одну только книгу?..» Его собственным выбором был тогда «Маленький принц» Сент-Экзюпери.
Много раз он повторял любимые им слова Сент-Экзюпери: «Самая большая роскошь на земле – это роскошь человеческого общения». Тем, кто общался с Вадимом, эта роскошь доставалась нелегко, но затраченный труд окупался сторицей.
Из всей классической музыки, которой он был непревзойденный знаток, Вадим выделял музыку Баха. Неудивительно, что любимейшим его произведением был Хорошо темперированный клавир. В моей небольшой фонотеке долгое время не было этого произведения. И вот однажды Вадим торжественно вручил мне альбом с ХТК в исполнении, конечно, Святослава Рихтера. Подарок сопровождался открыткой. Там был сонет – один из лучших, которые я читал у Вадима.
Увы, открытка затерялась, а я помню лишь начало и конец сонета.
Ты помнишь, как я звал тебя давно
Услышать всё, чем эти звуки живы.
Я говорил то грустно, то шутливо,
О чем сказать словами не дано.
..........................................................
Хоть и не Бахус Бах, но нам равно
Мил каждый в свой черед несуетливый.
Есть в мире совершенство – вот оно.
И с ним да будет жизнь твоя счастливой!
Вот еще одна загадка. Те, кто близко знал Вадима, нередко получали его стихотворные подарки, часто в виде шутливого сонета, иногда четверостишия, а нередко и в виде поэтического шедевра. Иначе говоря, мы все знали, что Вадим «пишет стихи». Мы высоко их ценили и считали, что они должны появиться в печати. Я не раз недоумевал вслух: почему, мол, не отправить стихи в журнал или не опубликовать отдельной книжкой? Ответа я так никогда и не получил.
Недоумение усилилось после выхода книги Вадима «Святослав Рихтер». Замечательная биография великого пианиста была представлена читающей публике автором, не имеющим систематического музыкального образования. Основное содержание книги – анализ творчества Рихтера, что, безусловно, требовало высокого профессионализма. Зная Вадима, можно было не сомневаться: всё в книге продумано и выверено. Но важно и другое: автор был уверен в том, что вносит нечто новое в понимание Рихтера как музыканта и человека. Он понимал, что книга о Рихтере стоит того, чтобы быть прочитанной и любителем, и профессионалом.
А как же стихи? Представляют ли они, как принято говорить, общественный интерес?
Прочитаем стихи и попробуем найти хоть одну дидактическую строчку, хоть одну риторическую фигуру. Я уже не говорю об отклике на какое-либо «общественно важное» событие. Нет их. Только тонкая лирика, только углубленное, часто сумрачное размышление. Мы временны на земле, мы исчезнем, как исчезли многие поколения живших до нас людей. Мы любим – мир, природу, женщину, друзей. Каждый сорвавшийся с пожелтевшего клёна листок уникален, неповторим. Неповторимо и ценно каждое мгновение жизни. Неповторимо творчество. И чудотворство.
Кажется, я не ответил на свой вопрос. Пусть читатель сам попробует ответить – если у него есть в том потребность. Я же счастлив, что вместе со мной стихи Вадима Могильницкого прочтут теперь его друзья и незнакомые ему люди, остановятся на минуту, задумаются о жизни, о преходящем, о вечном. Здесь помолись.